ОЧЕРК МЕДИЦИНСКОЙ
И
ГОСПИТАЛЬНОЙ ЧАСТИ РУССКИХ ВОЙСК В КРЫМУ В 1834-1856 г.
Для выхода на главную страницу нажми пуговицу.
(Из книги Гюббенет X. Очерк медицинской и госпитальной части русских войск в Крыму в 1854-1856 г.: Приложение к Описанию обороны Севастополя. С.-Пб.: В типографии Н. Неклюдова (Офицерская, №7-14), 1870 г., стр. 130-136.)
СМЕРТЬ НАХИМОВА
Пополудни 28 июня на Малаховом кургане Нахимов был смертельно ранен штуцерною пулей, которая пробила череп и прошла через мозг. Адмирал скончался 30 июня в 11 часов утра.
Нахимова перевезли в его квартиру, на Южную сторону, и тело его, покрытое простреленным флагом корабля Императрица Мария)), было выставлено для посмертного прощания. Отпевание происходило 1 июля печальной церемонии прибыл Главнокомандующий, со своим штабом. Гроб сопровождали все морские команды, не находившиеся на службе. Каждый матрос допускался к открытому гробу адмирала для последнего целования. Казалось, будто бы даже неприятель чтил наше горе и постигшую нас потерю, потому что в продолжение всей погребальной церемонии он не произвел ни одного выстрела. Нам неизвестно, знали ли союзники, что мы хоронили Нахимова. Можеть быть, они полагали, что это относилось к Тотлебену, рана которого не была им безизвестна. В неприятельском лагере успел даже распространиться слух о его смерти, который проник даже в Америку.
Мы положили, рядом с останками Лазарева, Корнилова, Истомина, нашу гордость, храбрейшего из храбрых, патриота, каких бывает мало, человека с несокрушимою силой воли, с нежным сердцем дитяти и скромностью девицы.
Чего в лице этого мужа лишились Севастополь, флот, вся Россия, того не в силах выразить мое неискусное перо. Я был свидетелем тех восторженных чувств к нему, которыми одушевлен был флот и целое войско, видел неограниченное доверие и безпредельную к нему любовь простого солдата. При частых свиданиях с ним я имел случай открывать в его сердце такие струны, которые не всякому были так доступны как мне.
Всей Европе известны его высокое мужество и блестящая храбрость, по мнению многих, не имевшая грани. Он ежедневно подвергал себя без малейшей осторожности неприятельскому огню, избирал места самые опасные, по крайне мере никогда не обходил их, останавливался на самых беззащитных пунктах бастионов, а когда окружавшие почти насильно увлекали его прочь от опасности, то он как бы с намерением замедлял шаги свои.
Все это делалось без малейшего тщеславия, напротив того, все поступки его носили явный отпечаток величайшей скромности, и конечно, имея единственной целью возвысить общее мужество и показать, что минута смерти определена Провидением, независимо ни от каких человеческих предосторожностей. И действительно, его пример имел безпредельное влияние на дух наших храбрых матросов, и на упорную оборону порта. Отечество ему невыразимо обязано. Коль скоро ему напоминали о необходимости беречь себя, он возражал: Не всякая пуля попадает в лоб!)) или: Берегите лучше Тотлебена, а мною нечего дорожить!)) Он до того пренебрегал собственной безопасностью, что армия, наконец, стала смотреть на него как на человека, застраховавшего жизнь свою, видя, в течение девяти месяцев сряду, в самом жарком огне, что ядра как бы сами избегали встречи с ним. А казалось, небольшого стоило бы труда врагу узнать Нахимова, ростом высокого, единственного во всем Севастополе офицера, носившего эполеты, которых он никогда не снимал с плеч. Мне случалось встречать его во всякое время дня при эполетах (он даже спал в них, потому что, как сам мне признавался, в 9 месяцев осады он ни разу не ложился спать раздетый). Таким образом, он представлял постоянно цель для неприятельских выстрелов, тем более, что весьма часто пренебрегал всяким прикрытием во время наблюдения неприятельских действий и выказывался сверх бруствера, что сделал и в ту самую минуту, когда получил последнюю рану.
О многочисленных его заслугах говорить не стану; приведу только некоторые черты его характера, какие я успел узнать, состоя врачом при Севастопольском гарнизоне. Деятельность его была неутомимая, неисчерпаемая. Помню, что в самый разгар его трудов, по званию начальника всего Черноморского флота, главного командира порта, Севастопольского губернатора и помощника начальника гарнизона, не только не останавливалось самое малейшее дело, но никто не приходил к покойному адмиралу не вовремя, коль скоро дело шло об облегчении положения больных будь эта просьба, по-видимому, самая ничтожная. Дела у него не ограничивались словами или обещаниями; дело, представленное адмиралу и им одобренное, можно было считать исполненным. С отрадным чувством вспоминаю и поныне о его благородном стремлении и живом , восторженном участии, какое он принимал во всяком добром деле! Напротив того, с какой нещадной ненавистью клеймил он всякое злоупотребление, особенно такое, от которого могли пострадать его матросы; с какой готовностью выслушивал всякое предложение, могущее повести хотя к малейшему улучшению. Неумолимый враг всякого педантства, всякой бумажной деятельности, он отвергал все стеснительные, при настоящих бедственных обстоятельствах, формальности и этим только свои намерения. Все его действия отличались юношеской пылкостью; все доброе находило в нем заступника самого горячего и искреннего, и поэтому собственно он мог порою казаться крутым и суровым, так как мысль высказывал прямо и откровенно, и не стесняясь выражать свое презрение к мелочности и самолюбию. Чуждый всякого притворства, он никогда не скрывал своего мнения, и высказывал его прямо и откровенно. Даже в тех случаях, когда личный расчет не требовал этого. Одним словом он был патриот, каких мало. Он не считал достойным хвалить все существующее и. скрывать недостатки, а находил пользу в изобличении последних и в неусыпном стремлении к улучшениям.
Я помню, что по всем безчисленным мелочным желаниям и нуждам больных постоянно приходилось обращаться к Нахимову. Часто встречались нужды, по-видимому не легко или даже вовсе неудовлетворяемые, но от которых для раненого ожидалось благодеяние или облегчение, и Павел Степанович непременно находил средство уладить дело. Можно было подумать, что покойный адмирал владеет каким-нибудь неисчерпаемым источником, благодаря которому может удовлетворять нуждам всех и каждого. Источник этот заключался единственно в его неутомимой деятельности, энергии, внимании ко всему, что его окружало, и в его теплом сердце! Он говорил, что ненавидит поэзию, но душа его была проникнута ею. Во время осады один поэт доставил к Синопскому герою хвалебное стихотворение: Если этот господин хотел сделать мне удовольствие, сказал мне при этом случае Павел Степанович, то уж лучше бы прислал несколько сот ведер капусты, для матросов)). Удостоившись, по окончании последнего бомбардирования Севастополя, получить в награду от Государя Императора значительную аренду, он только и мечтал о том, как бы деньги эти употребить с наибольшею пользой для матросов или на оборону города! Нельзя ли говорил он, выписать за эти деньги по почте бомбы?)) По многочисленным занимаемым им должностям и долговременной службе, Нахимов получал значительное содержание, но, не имея семейства и живя со скромностью древнего философа, он не только никогда не имел денег, но постоянно прибегал к кошельку своих адъютантов, для раздачи милостыни бедным, а в особенности на пособие матросским семействам и пр. Не могу удержаться, чтобы не привести случаев, которыми выражалась его заботливость о страждущих, потому что они могли только проистекать из беспредельно-нежного сердца. Мне нередко случалось находить у раненых офицеров различного рода лакомства, нелегко доступные. На расспросы мои, "откуда достаются они, я получал постоянно один и тот же ответ: Прислал Нахимов!)). Во время болезни Тотлебена я всегда находил у постели его свежие цветы, доставленные, само собою разумеется, от Нахимова! И так, при тяжком бремени должностных занятий, под самым градом бомб, герой наш находил время повиноваться благородным побуждениям твоего нежного сердца! В таких подвигах гораздо более поэзия, нежели в целой сотне поэм.
Разговор его всегда занимательный, одушевленный, полный сочувствия к предмету. Главная, постоянная его забота была о Севастополе и флоте! Не мне описывать то горе, с каким оплакивал он потерю своих доблестных сподвижников: Корнилова, Истомина, Юрковского и увядание под вражьими выстрелами лучшего цвета Черноморского флота! На его глазах погибали его храбрейшие товарищи, его любимейшие питомцы, и это был для него невыносимым. Он неоднократно говорил мне, в искренней беседе, что, пережив двухкратное бомбардирование Севастополя, третьего пережить не в состоянии! (Адмирал пережил пять бомбардирований). В последнее время он страдал раз личными припадками-болями в желудке, рвотою, головокружением, даже обмороком. Состоявшие при нем, преданные ему офицеры, никогда не пропускали уведомлять меня об этих случаях. Сам он всегда говорил мне откровенно о своем положении, которое тщательно старался скрывать от всех прочих, но уверял, что о лечении теперь и думать нечего: стоит ему только впасть завтра в совершенное изнеможение. Да, присовокупил он к этому, если мы сегодня заключим мир, то я убежден, что, наверное, завтра же заболею горячкою; если я держусь еще на ногах, то этим я обязан моей усиленной, тревожной деятельности и постоянному волнению)). И в самом деле, деятельность его, не прекращавшаяся до самой последней минуты, возрастала почти до лихорадочного состояния и держала его целых десять месяцев в беспрерывной тревоге, переступала почти границы естественного. Лучшим для него утешением были поездки верхом по бастионам, где находился он между матросами, столько им любимыми, среди которых и постигла его смерть. 28 июня поехал он на третий бастион, откуда слышалась жестокая перестрелка. Все усилия желавших остановить его, под предлогом болезни, остались напрасными. Мне дышится свободнее на бастионе)), сказал он и поехал далее, чтобы возвратиться покойником на свою квартиру. Он благополучно миновал третий бастион, но на Малаховом кургане, где пали Корнилов и Истомин, нашел смерть и он. Вместо того, чтобы делать наблюдения, подобно прочим офицерам, сквозь амбразуру, он, по своему обыкновению, стал смотреть в трубу прямо через бруствер. Напрасно окружающие убеждали его сойти с банкета. В это время одна пуля попала около него в земляной мешок. Они довольно метко стреляют!)) сказал он, и едва успел произнести эти слова, как мгновенно упал без крика и стона. Пуля попала ему в левый висок навылет.
Много погребено светлых и благородных личностей в Севастополе, но имя Нахимов)) займет между ними самое почетное место в истории России и будет вечно запечатлено в сердцах грядущих поколений.
Такими бедствиями окончился для нас июнь месяц. Оба столба севастопольской защиты были низвержены: Нахимов, герой Синопа, пал, а русский Вобан, как даже враги называли Тотлебена, лежал на одре страдания.