Выдержки из писем полкового священника М.С. Альбова,

 посланных им жене своей в Крымскую кампанию 1854 - 55 годов

5 окт. 1854 г.

Нынче день особенно жаркий; солнце так и печет, только пол­часа тому назад появился довольно прохладный морской ветерок. По здешнему климату можно заметить одно, что, несмотря на теплоту, здешний воздух более опасен для здоровья, нежели северный. Ныне день теплый, даже жаркий, а ночи холодные, с обильной росой.

Севастополь. 11 окт. 1854 г.

Третий уже день, как полк наш потребовал присутствия перевязочного пункта в Севастополе. Я теперь ночую кое-где. Иногда среди улицы в палатке, а в другой раз под крыльцом или на крыльце ближнего дома, глотая везде уличную пыль.

Севастополь. 25 окт. 1854 г.

Сегодня служил обедню в госпитальной церкви, а после обеда сейчас отправляюсь к полку на бивуак в шалаше на Черной речке, потому что о. Афанасий командирован свидетельствовать имущество после убитых офицеров нашего полка. Трое из них пострадали в сражении под Севастополем 24 октября.

Бивуак на Черной речке. 30 окт. 1854 г.

Бот я и переселился в бивуачный шалаш. Не имея своего шалаша, пришедши, должен был проситься к другим и нашел укромное местечко в шалаше офицера, командующего стрелками нашего полка. Шалаш построен из дубового кустарника довольно плотно и, несмотря на то, что занимает пространство в квадратную сажень, разделен на две части. Одна вырытая служить приемной и гостиной, а другая, как повыше этой, - спальней, т.е. постелью. Офицер уступил мне спальную из любви ко мне, а сам расположился в гостиной. Суди сама, каких иногда добрых людей встречаем. Они отказываются от своего покоя, чтобы доставить оный другим. Да и все военные в теперешнее время, идя в сражение, жертвуют своею жизнью для того, чтобы этим самопожертвованием спасти своих соотечественников от неприятельских притеснений. Какими же глазами нужно смотреть на всякого военного, даже на солдата, а особенно имеющего медаль и отличия, как памятники его прошедших трудов - непогодь, биваков и сражений? Ты далеко не можешь себе представить наших трудов, лишений и с этим сопряженных нужд и страха за свою жизнь и здоровье, с которы­ми мы коротко уже познакомились. Пересели себя в поле на житье без всяких запасов к сохранению себя от ветра и дождя, с продовольствием, чем придется, тогда жизнь эта будет похожа на цыганскую, а не на военную. Цыган, окруженный своим семейством, в шалаше или под телегой среди поля, не боится никакого врага, а у военных враг во время войны всегда почти близко. Но не думай, что мы при этих опасностях много страшимся. Нам нечего бояться. Впереди далеко, почти под носом неприятеля, каждую ночь бодрствуют наши казачьи разъезды и пехотная цепь, которые не мигаючи смотрят на неприятеля и при первом его движении бьют тревогу. Поэтому можешь себе представить, что мы спокойно проводим ночь, если только здоровье даст сон. В прошлом письме я забыл тебе упомянуть, что сюда приехали Великие Князья Николай и Михаил Николаевичи. Своим вниманием и помощью лечили душевные и телесные раны наших солдат, раненных в прошедших сражениях. При объездах по всем войскам благодарили от имени Государя офицеров и солдат за их геройские подвиги в прошедших битвах.

Д. Чоргун в 15 в. от Севастополя. 26 ноября 1854 года.

Третий день, как полк наш перешел на новую позицию к  д.Чоргун. Теперь у меня с о.Афанасием есть и квартира - татарская сакля без печки с одним очагом, которого труба никогда не закрывается. Но и то можно считать удовольствием, что ни ветер, ни дождик не могут нас ласкать. Встав утром, пьем чай из чайника, без самовара, а потому, положивши в горшок говядины (грешно, да делать нечего, постного ничего нет), садимся у огня и от времени до времени поправляем дрова и мешаем суп ложкою. Когда суп порядочно поварится, оставляем его на жару и отправляемся к своим понаведаться о военных новостях. В два часа обедаем. После обеда отправляемся посмотреть на окрестности своих квартир. Неприятели стоят по-прежнему на старых местах и только стараются укрепляться около своего лагеря.

15 декабря.

12-го числа сего месяца было порядочное дело под Севасто­полем и очень счастливое, но о подробностях не могу хорошенько передать. Наш полк, как слышно, перешел без меня на новую позицию.

Д. Хауджи-Сала. 10 января, 1855 г.

Деревня, где стоит теперь полк, находится в ущелье между высокими горами, вершины которых венчают скалистые утесы на подобие каменных стен. Квартира моя похожа на все татарские хаты, которые я прежде описывал. Скажу о том, как мы помещаемся. Моя постель в уголку недалеко от очага. В ногах у меня офи­цер Милюков, в головах которого о. Афанасий. Прочее пространство на земляном полу занимают три церковника, мой Денис и двое денщиков Милюкова. Кажется не тесно на двух саженях длиннику и поперечнику? Мою постель вместо тюфяка составляет бурка, вместо одеяла - ряса, а подушкой - новый подрясник. Немного­сложно и удобно!

Д. Биюк-Каралес. 10 февраля 1855 г.

Из Хауджи-Сала мы перешли сюда сегодня. Переход был очень мал, всего на две версты. А между тем все-таки можно назвать но­восельем. Имею квартиру вместе с о. Афанасием. Она немного просторнее прошлой, и я уже не валяюсь на полу, а сплю на плетенке из хвороста, утвержденной на четырех камнях.

Д. Юкар-Каралес. 28 февраля 1855 г.

Говенье в полку кончили всего в четыре дня, и я теперь совер­шенно без дела. Целый день лежу на горке близ своей квартиры и гляжу на окрестности и деятельность солдатского быта. Здесь стоит такая погода, как на севере в мае месяце.

Д. Биюк-Сюрень. 28 февраля 1855 г.

24 числа я командирован из полка для исправления треб при новом лазарете 2-й бригады нашей дивизии, расположенном в здешнем селении. Бот уже четвертый раз я на новоселье. Куда как последние часты! Мне покуда покойно и не очень хлопотливо. Л занимаю здесь один татарскую саклю, гораздо почище тех, где прежде кочевал. К довершению изысканности моей квартиры в ней есть печка - что-то вроде лежанки, а не очаг. Это тоже не последнее удовольствие в здешние холодные и сырые ночи. Пока лазарет не уничтожится или не переведется в какой-нибудь госпиталь, до того времени и я буду при нем находиться. Это по теперешним временам может сделаться и завтра и через два-три месяца.

Д. Биюк-Сюрень. 4 марта   1855 г.

Лошадь свою я в декабре продал и теперь думаю не торопясь обзавестись новою. Корм здесь в дек.- янв. доходил до невероятной цены. За пуд сена платили по 1 р. 50 к. сер., а за меру овса по 2 р. сер. Теперь начинает быть дешевле, но все еще дорог. Конечно, такие цены не во всем Крыму, а на позициях и поблизости, где так много войска, а дороги были плохие, подвоз был труден.

Сегодня я услышал горькую весть о кончине Государя Импе­ратора Николая Павловича. Сердце сжалось от такого печального известия. Почти тридцатилетнее царствование Его было очень полно любви к народу, крепости духа во всех событиях Отечества и неисчислимых щедрот руки Монарха. Царство Ему небесное за примерную заботливость о свободе православной веры и благосостоянии отечества! Хоть и очень прискорбна потеря та­кого мудрого монарха, но делать нечего: так угодно Царю Небес­ному. Прошлого воротить уже нельзя. Нам остается во всем надеяться и служить Августейшему Сыну Его Государю Императору Александру Николаевичу, который столько лет был верным по­мощником чадолюбивого и мудрого отца. Трепещите враги-злодеи отечества! Мы не лишились Государя; он воскрес в Александре. А что было вам от Александра I-го, то будет и еще больше от Александра II-го за ваши беззаконные лукавства и бессовестную и гордую самонадеянность; русские с 1812 года привыкли вам платить сполна, даже с прибавкой.

Д. Биюк-Сюрень. 9 марта 1855 г.

Третьяго дня из Окар-Каралес полк перешел на Северную сторону Севастополя. Теперь я вдали от полка верст за 30. Письма посылать и получать очень трудно. Погода стоит холодная, ветреная, дождливая; каждый день надеваешь полушубочек, в котором не только телу, но и душе, кажется, теплее.

Д. Биюк-Сюрень. «Светлый день» 27 марта 1855 г.

Вчера во втором часу за полдень я отправился верхом на лошади одного здешнего татарина в Бахчисарай, чтобы, приютясь где-нибудь пораньше, удобнее провести время до утрени и с большим спокойствием встретить праздник. Через три часа езды я в первый раз очутился в Успенском монастыре, отстоящем от Бахчисарая версты на три. Принадлежности монасты­я - кельи и церковь все высечены в цельном камне скалы, высящейся еще над монастырем сажень на пятнадцать. Весь монастырь расположен в середине тамошнего скалистого ущелья так, что до дна ущелья от зданий будет, пожалуй, не меньше двадцати или более сажень довольно большой крутизны. Вид из монастыря и на него со дна ущелья не очень красив, но довольно редкий, и поневоле удивляешься такому трудному исполнению человеческих предначертаний. Вся окрестность состоит из каменистых скал, по местам голых или поросших мелким кустарником. Приход мой не удивил монахов: ведь они на все вещи смотрят хладнокровно. Не скажу того, чтобы принят был ласково и с участием, а, откровенно признаться, меня приняли как будто по неволе, совестясь отказать в ночлеге. А делать нечего, ворочаться в другое место было поздно, да и некуда, потому что мне в Бахчисарае передали, будто бы православная церковь в городе одна греческая, в которой служат на греческом языке. При первой встрече с здешними монахами мне бросилось в глаза большое различие их с монахами северных губерний. Здесь нет того гостеприимства и простоты, какую можно видеть во всяком почти монастыре великороссийских губерний, а дышит все холодностью и отчуждением не к благам жизни или к чему-нибудь другому, а к человечеству, от которого нельзя ждать никакой прибыли, даже к своему духовному брату. И это высказывается не очень скрытно, а почти явно без всякой деликатности. И так я почти насильно втерся в келью одного монаха, который имел совесть посоветовать мне искать другого спокойного ночлега, отговариваясь теснотою. Однако я, несмотря на все его советы благие, решился у него остаться, каково бы ему ни показалось, а лошадь привязал на дне ущелья к монастырской телеге, попросив тамошнего кучера присмотреть за ней. После приезда до семи часов время прошло незаметно, хотя и не в очень занимательных разговорах. Потом я молился, приготовляясь к будущему слу­жению. По окончании молитвы постлал на полу свою рясу и не раздеваясь прилег, вместо подушки на своей шляпе. Звук колокола - вестник полночи - заставил меня очнуться. Утреня и обедня были вслед одна за другой, и в четыре часа мы вышли из церкви. Слава Всевышнему! И в нынешний год мне привелось в такой день быть «служащим за пасхальной заутреней и обедней первого Светлого дня. Богомольцами при службах были два офицера, доктор, пять или меньше дам, должно быть, военных, и до пятидесяти солдат, кроме монашествующих. Внутренность церкви, сколько мог рассмотреть, не богатая и довольно тесная. Из церкви почти прямо отправился к игумену с поздравлением. Он по болезни не участвовал в служении, даже не был в церкви. Проглотивши кусочек пасхи и сыру, тот час откланялся, сел на коня и небольшой рысью поплелся в Биюк-Сюрень, где меня уже ожидали с нетерпением, не раз справляясь на квартире. Тотчас по приезде отслужил праздничный молебен в лазарете и, зашедши к смотрителю лазарета, разговелся превосходным образом. Часу в десятом пришел на свою квартиру и, упав в изнеможении на постель, спал два часа. Только что проснулся, как подали мне письма от тебя и от отца моего. Что я чувствовал при чтении ласковых слов в такой день! Только что успел умыться, чтобы оправиться от волнения, как меня позвали обедать к смотрителю. Обед был чисто празд­ичный, даже с роскошью, потому что хозяин на прошлой неделе нарочно ездил для покупок в Симферополь. Отобедавши, отправился со св. Крестом в лазаретное отделение, чтобы все имели возможность слышать священные песни Пасхи, и в три часа воротился домой. От нечего делать сидел на крыльце, слу­шал веселые песни скворцов, а подчас и гул севастопольских выстрелов, и думал...

Д. Биюк-Сюрень, 5 апреля 1855 года.

Еще получил от тебя письмо. Милый друг! Неужели ты в своей мечте решилась быть сестрой милосердия, не зная обязанностей последней и не сознавая всех трудов и пожертвований, несомых сестрами, а чтоб иметь предлог поскорее увидеться со мной? Мало одного желания принять на себя обязанность сестры милосердия, а нужны кроме того крепость духа, силы, привычка и здоровье. Представь себе сестру на поприще ея трудов. В госпитальной па­латке, где лежит до сотни раненых и больных солдат, где от болезненных испарений почти сперся воздух, стоит почти бессмен­но день и ночь сестра милосердия с постоянной готовностью ис­полнить требование больных страдальцев, и стон от боли и ран, и бред горячечный, и предсмертное хрипение умирающего сливаются около нея в один звук. Какая нужна крепость духа, чтобы при такой ужасной картине не впасть в трепет и уныние. К такой святой и трудной обязанности могут быть только способны одни страдальцы, перенесшие бездну своего горя, чтобы хладнокров­но смотреть на болезненное мученье других. Я уверен, что ты по своему нежному сердцу двух дней не выслужишь на такой грустной сцене и заболеешь тою же болезнью, от которой уже не одна из приехавших сестер отправилась в вечность. В бытность мою в госпитале я узнал, что определяются в сестры милосердия боль­шей частью грустные бездетные вдовы, для которых все одно - жить или умереть. В том мне сознавались откровенно сами труже­ницы для пользы христианской.

Г. Севастополь. 24 мая 1855 г.

Третий уже день, как я здесь. О. Афанасий, выписавшись из госпиталя, так был слаб, что для поправления здоровья из полка отправился в Биюк-Сюрень, а меня оттуда вызвали. Л приютился на житье в казармах Николаевского укрепления. Прибывши, от­пел с водосвятием молебен Божией Матери собравшемуся полку и, повидавшись со своими полковыми товарищами, пришел к своему уголку. Было жарко, я очень устал и в изнеможении бросился на свою койку заснуть. Но этот сон обошелся мне недешево: у меня в эти короткие минуты унесли часы, стоящие 50 р. сер. Они висели у меня за образком и дароносицей на гвоздике в поларшина от моего изголовья. Очень жалко такой потери, да не воротишь. Теперь не думаю заводить ни часов, ни чего другого хорошего до окончания кампании. При громадном стечении людей здесь не редки пропажи; почти каждый в полку лишился чего-нибудь порядочного через мошенников, не знающих при настоящем положении ни стыда, ни совести. По закате солнца неприятель стал бросать в город бомбы, ракеты и ядра. В нашем углу, благодаря Бога, и по сие время можно жить безопасно. Днем стре­ляют мало, а ночью выстрелы частенько, но все меньше прошедших бомбардировок. Сегодня вечером вы, может быть, спокой­но гуляете по саду, а я сижу на своей койке, где рядом в комнате огромная пушка, смотрящая в окно, не появился ли какой враг вблизи, на зеркале моря, чтобы послать ему чугунный подарочек весом около пуда. У вас на деревьях чирикают пташки и, пожа­луй, издалека несется звук веселой песни ямщика или мастерового, а здесь каркают пушки, летают шутихи, между тем нередко слышится и разгульная песня солдатская. Грех сказать, что настоящее житье веселое и привольное; оно трудно и тяжело; но вся эта трудность облегчается мыслию, что это нужно для отечества, и после такого труда будет когда-нибудь везде мир, душевное спокойствие и радость.

Г. Севастополь. 29 мая 1855 г.

Пятый день идет здесь бомбардировка, считая с 25 числа, когда неприятель подходил штурмовать город. Ему очень, очень дорого обошлась такая попытка, если высчитать потерю убитыми и ранеными, кроме попавших в плен. Сейчас была большая перепалка в той стороне, где стоит наш полк.

30 мая.

Вчерашняя перестрелка происходила вследствие наступления неприятеля около пятого бастиона. Наши угостили прекрасно картечью и бомбами незваных гостей. Из нашего полка в это время ранено менее десятка нижних чинов. В настоящую минуту тишина удивительная, давно небывалая.

31 мая.

Сегодня стреляют мало, но при всем том на сердце неспокойно, потому что того и жди, что пойдет опять трескотня. Неприятели употребляют усилия овладеть городом, а наши стараются предпринять все меры к их отражению. И это с обеих сторон продолжается восемь месяцев!

Г. Севастополь. 8 июня 1855 г.

Здесь в ночи с 5-го на 6-е и с 6-го на 7-е июня были великие дела военные. При помощи Божьей севастопольские укрепления отбили неприятелей, с большою силою и стремительностью штурмовавших. Потеря с нашей стороны очень малая, между тем как у неприятелей в обе штурмовки с убитыми, ранеными и контужеными простирается тысяч около двадцати. С 5 на 6-ое число взятых нами в плен, как я слышал от достоверных людей, около пятисот французов, англичан и турок. Зрелище штурма было страшное: на пространстве трех верст по укреплениям только и видны были искры, пламя и дым от артиллерийских орудий и ружей, только и слышны залпы орудий и батальный гул ружейный. Сколько ни было бомбардировок со стороны неприятелей, а все они далеко не были так поразительны, как молчаливый их приступ. Как они подступали к укреплениям, на их батареях мало стреляли, а наши действовали из каждо­го орудия. Кроме того, еще подъехали туда же к бастионам наши корабли и пароходы и через свои укрепления целыми залпами бросали бомбы в неприятельские колонны. В эти минуты я стоял на площадке или галерее Николаевского укрепления и с лихорадоч­ным трепетом, призывая в мыслях помощь Божию, смотрел на эту страшную картину.

Вчера около четырех часов пополудни было перемирие для уборки убитых. Уборка продолжалась до самого вечера. Поэтому можно судить об их потере, что такое множество убирающих так долго убирали тела убитых. За укреплениями наших убитых почти вовсе не было, потому что наши действовали с укреплений. Вчерашний вечер была тишина удивительная, как будто во время мира: ни одного выстрела с обеих сторон. Если бы так счастливо вперед пошли дела, как теперь идут, то можно было бы надеяться на счастли­вое окончание войны и скорое заключение мира.