МИЛОСЕРДИЕ.

Выписки из писем сестер Крестовоздвиженской Общины.

 Попечения о раненых в Севастополе .

Ярко блистает утреннее солнце над Севастополем; войска и народ стоят на площади перед Адмиралтейством. С одной стороны этой площади видна церковь, колокола гудят; с другой стороны - круглый фасад дома Красильниковых. - Как же это народ не боится стоять тут? - Ведь все эти дни бом­бы постоянно летают в этот дом и многих ранили. Так что ж? Они летают и далее - долетают до площади и перелетают ее. - Но ведь тут стоят и дамы, видны зонтики - нет, это стоят сестры Крестовоздвиженской Общины; между ними, однако, видны и шляпки. - Сколько тут генералов, войска, духовенства в золотых облачениях, и все стоят спокой­но - и над ними развеваются церковные хоругви и стройно несется пение: с нами Бог, разумейте языцы и покоряйтеся яко с нами Бог! Вот кончилось молебствие. Архиерей, в своем богатом обпаченьи и в митре, блистающей золотом и алмазами на южном _солнце, подходит к аналоям, где лежат образа Божьей Матери и угодников Божьих. Бот из задних рядов выходят по несколько человек, неустрашимых защитников Севастополя: они пришли с бастионов, чтобы принять благословение архипастыря и отнести на бастионы образа, которые усердие соотечественников прислало из разных мест России. Передавая им образа, Архиерей Иннокентий говорит им, но, к несчастию, за шумом и отдалением не слыхать; когда он отдал образа, запели: спаси Господи люди Твоя и благослови достояние Твое, победы Благотворному Императору и пр. И как все усердно молятся при слове победа; взошли в церковь. Когда обедня кончилась, Архиерей опять вышел на паперть, что­бы благословить войска, и как-то радостно было при воскресном пении: Воскресение Христово видевши и пр: и потом Пред­варивши утро яже о Марии и обряща камень отвален от гроба и пр. Точно весть и Севастополю воскреснуть, наконец. Архипастырь вернулся, чтобы разоблачиться, и пошел, благословляя всех, и сестры Крестовоздвиженской Общины подошли к его благословению (но, впрочем, они еще накануне, как только приехал в Севастополь, то вместе с Графом Сакеном был в казематах сестер, чтобы благословить их). Архиерей прямо из церкви отправился к Графу Сакену. И все стали расходиться, а всего больше пошло по направлению к Николаевской батарее; Граф живет там, и вся жизнь Севастополя сосредоточилась там, хотя много еще есть улиц и домов, которые совершенно целы. Давно так не молились в Севастополе. Господи, услыши эти молитвы и помилуй.

Боже мой, сколько крови льется в нашем бедном Севастополе. И наконец-таки, удалось французам попасть в Нахимова, сколько времени они в него метили, когда он так неосторожно разъезжал по всем бастионам. Когда никто не носит эполет, он постоянно их носил. А когда его предупреждали об опасности, он никогда не обращал на это внимания. После своей несчастной раны он жил только полтора суток, не говорил и не приходил в себя. Лежал он на Северной, перевезли его сюда, в его дом, без всякой церемонии. По-настоящему, не следовало бы мне описывать тебе того, что будет во всех газетах. Но я опишу тебе не всю процессию, но как мы видели. Я сказала сестре П., что иду поклониться Нахимову; еще две сестры пошли за мной. Уже готовились к выносу в церковь для отпевания, это было в пятницу после обеда. На улице уже стояли войска и пушки вокруг дома, множество офицеров, и морских, и армейских. Во второй комнате стоял его гроб, золотой парчи, кругом много подушек с орденами, в головах три адмиральс­ких флага группированы, а сам он был покрыт тем простреленным и изорванным флагом, который развевался на его корабле в день Синопской битвы.

Место погребения адмиралов Лазарева, Корнилова, Истомина, Нахимова в склепе недостроенного Владимирского собора

Священник в полном облачении читал Евангелие, а по загорелым щекам моряков, которые стояли на часах, текли слезы. Да и с тех пор я не видела ни одного моряка, который бы не сказал, что с радостью лег бы за него. Только один, сказав, прибавил: «Ну да все равно, я сам за ним скоро умру». Он говорил мне это на ампутационном стопе. У Нахимова дома я видела Берга, который срисовал с покойного портрет уже в гробу. Так как весь генералитет должен был тут быть, то мы и не остались на церемонии, а пошли к Павловским. Пришел доктор, что живет у них, и сказал, что с бульвара очень хорошо видно и что еще ходят прощаться. Мы пошли туда. Мы стояли на бульваре, это близ того места, где библиотека, очень высокое место, а церковь внизу, близ Графской пристани. Мы простояли несколько времени; еще все ходили прощаться. Наконец, заунывный перезвон и все более и более слышное пение возвестили нам, что выходят из церкви, и они повернули совсем не туда, куда я ожидала, а прямо к нам на гору, так что прошли совершенно мимо нас. Никогда я не буду в силах передать тебе этого глубоко грустного впечатления. Представь себе, что мы были на возвышенности, с которой виден весь Севастополь, бухта с нашими расснащенными кораблями. Море с грозным и многочисленным флотом наших врагов. Горы с нашими бастионами, где Нахимов бывал беспрестанно, ободряя еще более примером, чем словом. И горы с их батареями, с которых так беспощадно они громят Севастополь и с которых и теперь они могли стрелять прямо в процессию; но они так были любезны, что во все это время не было ни одного выстрела. Представь же себе этот огромный вид и над всем этим, а особливо над морем - мрачныя, тяжелыя тучи; только кой-где вверху блистало светлое облако. Заунывная музыка, грустный перезвон колоколов, печально торжественное пение, очень много священников, генералов, офицеров, все с грустным выражением лиц. -Так хоронили моряки нашего Синопского Героя, так хоронил Севастополь своего неустрашимаго защитника. Ты не можешь представить того грустнаго чувства, с которым я смотрела, и как я наплакалась. Сколько, я думаю, поминают теперь новопреставленного Павла. Говорят, что все свое жалованье и все, что он мог только, он отдавал, чтобы помогать морякам.  

От 29-го августа. Мое последнее к вам письмо еще не предвещало такого сильнаго общаго горя, которое нас постигло. Бы уже знаете, что Севастополь был превращен в огненное море и пороховые взрывы на всех бастионах и батареях. Это был ужас! Это был хаос! Это было страшнее ада! Вот все, что я могу сказать. Я до сих пор не могу отдать себе отчета в том, чему я была свидетельницею, и как могли мы перенести весь этот ужас и пережить такое горе! Я не в состоянии писать к вам, у меня перемешались мысли, но, по милости Божией, сила воли еще не поколебалась. Вы поймете, как мы все страдаем душой и сердцем; легче бы умереть, нежели дожить до такой страшной минуты, и быть свидетелем кровавой картины, какой ни одна война еще не представляла. Опишу вам все подробнее, сколько сил у меня достанет. В 4 часа я поехала по дистанциям; бомбардировка продолжалась, и пока доехала до Михайловской батареи, уже было около половины шестаго. Я сложила кой-какие запасы в ялик и поехала со своими матросами чрез бухту - кругом нас летели бомбы, и так близко, что нас обдавало брызгами; но мы благополучно доехали. С пристани я всегда отправляюсь бегом на Михайловскую батарею; были уже сумерки, и мои сестры ахнули от страха, когда увидели меня. Про раненых уже нечего и говорить, их было очень много, так что сестры работали день и ночь,- все они, без исключения, так трудились, что никто и ничем не может выразить той благодарности, которую они заслужили своим самоотвержением. Один Господь видел их усердие и душевное страдание при этих сценах, которые посланы нам его Святой волей. Спустя около получаса после моего приезда, мы только что уселись пить чай, как бомба упала на крышу порохового погреба. По счастию, на крыше было наложено много мешков с песком, которые предохранили погреб от бомбы, тут же разорвавшейся. Представьте наш общий страх,- все мы боялись, что ежеминутно можем взлететь на воздух. Меня стали упрашивать, чтоб я скорее ушла с батареи, и я, с прибывшею с Кавка­за сестрой К., отправилась бегом на набережную. Пока мы доехали до пристани Михайловской батареи, два ядра чуть нас не убили; мы возвратились домой около девяти часов вечера.

На другой день - 27-го, в 5 часов утра, мы были все на ногах; я приказана приготовить все, что нужно на все дистанции, а сама пошла в наш госпиталь посмотреть, что у нас делается. К 10-ти часам выехала, и как наши лошади все изнурены, то я едва к 11-ти часам дотащилась в горный госпиталь; оттуда видна была страшная стрельба; но я еще не могла понять, что это штурм; и так как ветер был от нас, то все выстрелы были глухи. В госпитале мне сказали, что штурм начался; я просила мою добрую и деятельную сестру Ч., чтобы она не упустила чего из виду в распоряжении, и ускакала от них. Когда спустилась по дороге вниз, уви­дела огромную кавалькаду, скачущую к Севастополю - это был главнокомандующий со своею свитою. Я пустилась за ними тоже во весь карьер и заехала на Северную, в бараки; все сестры были заняты; я приказала старшей сестре А., что делать в случае опас­ности; тут мне сказали, что одну сестру ранили на Николаевской батарее.

Весь левый фланг и Малахов курган были в батальонном огне; я добралась на Михайловскую батарею - вся площадь была по­крыта войсками, которые переходили мост и выстрелы неприятеля были усилены против этого места. Я зашла на Михайловскую батарею и нашла всех сестер здоровыми. Отсюда мать С. хотела проводить меня через мост; но мы только что вступили на него вместе с войском, как генерал Бухмейер нас остановил и просил возвратиться, уговаривая, что опасно; я просила его пустить меня, перекрестилась и побежала. Все войско шло на-Южную бегом. Ветер был таким сильным, что волны заливали мост, и от тяжести переходящих он был покрыт водою; выстрелы неприятельские по нас были частые; но еще Господь был милос­тив; возле нас ядра падали очень часто; другие летели над головой так близко, что все наклонялись. У меня хватило силы добежать до Николаевской батареи, но едва дошла я до комнаты сестер, как мне сделалось дурно, и мне дали капель. Я была промочена до пояса, потому что мое платье и ноги все время были в воде. Спросила - что С.? Она пришла ко мне с завязанным глазом; но, слава Богу, рана очень легкая, не так, как бедная сестра В. Потом пошла я к графу Остен-Сакену, - надо было идти по галерее, где было довольно много зрителей; и как ядра или бомбы летали вокруг, то мы прятались под арками. Па самой середине батареи я нашла очень многих из свиты главнокомандующего и спросила у них, где я могу видеть графа Остен-Сакена. Они мне сказали, что он на батарее, наверху, с главнокомандующим; я отправилась по узкой деревянной лестнице и едва могла идти. Добравшись доверху, я ничего не видала, только могла спросить графа, что он прикажет делать с сестрами на Николаевской батарее? Он отвечал: «Возьмите их с собою; Бог весть, что может быть через два часа». Кто-то говорил, что на Малаховом кургане было уже неприятельское знамя; страшно душа заболела, я без слез плакала; не помню, как сошла с лестницы - добежала до сестер и просила их оставить все и идти немедленно на Михайловскую батарею. Собрала всех, и все как стояли, так и пошли с той мыслию, что ежели стихнет все, то они возвратятся опять на место. Тут опять кто-то сказал, что наши сбили вражье знамя; это была всеобщая радость; но все же я просила сестер уйти. Я взяла только наш образ, все остальное поручили докторам и смотрителю; перекрестились и пошли - пошли как только сил хватило - скоро. По мосту все бежали, и опять войско навстречу; ядро за ядром свистали над головой и падали близко; на половине моста бедной сестре Б. сделалось дурно, от страха. Ядра так близко падали, что я сама чуть не упала на мосту, но как-то очнулась, перекрестилась, оглянулась назад, все ли сестры, - увидела сзади отца Вениамина, флотского Иеромонаха, о котором я уже писала, что 4-го августа он очень много помогал и несколько дней перевязывал. Увидевши его, я остановилась, и мы пошли рядом, он очень умный и благочестивый монах, очень храбрый и спокойный духом. В это время ядро так близко упало, что сестре Б. опять сделалось дурно, она не могла идти. Отец Вениамин взял ее под руку, с другой стороны поддерживал наш солдат, и ее почти тащили; я намочила платок в бухте, чтобы ее освежить. С Божией помощью мы благополучно дошли до Михайловской батареи, где я и оставила сестер.

На Михайловской батарее стали готовиться к стрельбе: беготня страшная. Комендант батареи меня уверил, что покуда неопасно; я вышла на площадь: наши резервные войска переходили мост; немного подальше колонна дружин; бомбы, ядра падают беспрестанно, тут лежит убитая лошадь... я пробираюсь между войском и не могу найти своей тройки; вдруг ядро пролетело вкось по колонне дружин; это было в десяти шагах передо мной. Жалость и ужас давили мою грудь; я не могла идти, ветер валил меня с ног, они окостенели от мокроты - ветер был прехолодный. Какой-то солдат подошел ко мне и помог идти; мой солдат отыскал лошадей и догнал меня. В это время разорвалась в воздухе бомба, и осколок от нее раздробил солдату голову. На шинель моего солдата упали брызги его мозга. Меня посадили в тарантас, я очень озябла, и это меня образумило. Ехавши дорогой, я строила планы, что делать. Заехала па рынок и накупила хлеба у добрейшего маркитанта Одесскаго Александра Ивановича. Он старшина на рынке и уже оказал великую услугу 4-го августа на Мекензиевой горе. Много он делал жертв и помогал усердием с другими еще купцами, тоже почетными. Я наложила хлеба в тарантас, сколько воз­можно, просила приготовить еще, и он на своих лошадях отправил на высоты 100 хлебов полубелых.

Приехавши в бараки, я поручила сестре Г. обойти всех и распорядиться, покуда я узнаю, куда нам отправиться. Между тем на левом фланге дело не прекращалось и уже был общий говор, что наши дела дурно идут. Эта весть каким-то холодом обдавала, так тяжко и жалко было это слышать. В сумерки я приехала опять на Михайловскую батарею; неприятельские снаряды все падали близ нее, и сестры украдкой перебегали в мучные магазины, где лежали морские раненые, и гак счастливо, что никого не ранило. Из Северного приехал офицер просить сестру для генерала М., который лежит в северном укреплении; я взяла двух сестер и поехала в северное укрепление, и вот что получилось: ветер сильный, пыль глаза засыпает, кучер не видит, куда везет, темно, не может попасть в укрепление, я в страхе, что нас не пропустят, потому что было уже поздно; и едва мы дотащились, лошади измученныя и усталыя не везут; я хочу идти - у меня ноги отнялись от холоду, не могу шагу сделать; я была в отчаянии... Кое-как дотащились мы до ворот, я спросила, можно ли войти? Часовой спросил, зачем; я отвечала, что мы сестры, приехали к раненым, и нас пропустили; мы нашли генерала очень трудно раненого, уже немолодого; рука раздроблена возле плеча; страдания его велики; но ангельское терпение. Он очень обрадовался, когда я ему назначила сестру Б., только извинялся, что ей не будет очень покойно; я уверила его, что мы привыкли все переносить; простилась с ним, пожелав ему, чтобы Господь его подкрепил. Впотьмах поехали на укрепление № 4-й, где сестра П., и повезли ей сестру С. в помощь; нашла ее в суетах; больных, раненых столько, что не помещались уже, и четыре человека были на дворе. Спросила, что нужно сестре П., и, к счастию, у меня было много хлеба и ведро жестяное с красным вином - я ей его оставила, и вдруг вижу графа М.М. Виельгорского, который так заботится о раненых офицерах, ничто его не удерживает: ни страх, ни темнота, ни опасность. В это время приехали фургоны, и он сам усаживал раненых офицеров и отправлял в бараки. Я поехала в бараки, раненых было везде множество; все палаты заложены и два барака были заняты офицерами-; самых тяжелораненых сестры поили чаем, а прочих вином и водкой. Опять я встретилась с графом М.М. Виельгорским, это было уже около 11-ти часов ночи. Все сестры были по баракам и отец Вениамин тоже; он всю ночь был занят. Не пишу вам о стонах и криках раненых, которые просто душу терзают. Просила сестру Г., чтобы в случае опасности они спасались, и, оставивши им две тройки, отправилась на Бельбек; дорога была усеяна ранеными, идущими у кого силы есть, транспорты огромные везли раненых, которые кричат, охают, и до того меня это мучило, что у меня голова стала трещать. Когда я подъехала к нашему госпиталю, сейчас велела поставить самовар, и сестры напоили раненых, это уже был второй час в исходе. Насилу я улеглась спать, а на второй день у меня до слез ноги болели, так что я едва поднялась с постели; но кое-как расходилась. Поручили г-ну Ф. отправиться за хлебом, и сама опять нагрузилась всякой всячиной и отправилась. В ночь мать С. прислала двух раненых сестер: В. и С. 2-ю и просила, чтобы лошадей за прочими прислать, что они в опасности; я велела заложить две тройки и отправила их на Михайловскую батарею. Поехала и сама; что моим глазам представилось? Страшная черная туча дыму покрыла Севастополь, уже наши его зажгли, войско идет к Черной речке. - Раненые везде идут и едут; полки солдат уже возвращались. Мне Господь послал слезы (я редко плачу), и это немного облегчило мое сердце; когда я при­ехала в бараки, некоторые сестры меня встретили. Отдавши им, что нужно, я отправилась к сестре П., привезла ее больным офи­церам белье разное, бульон, сахар, чай, хлеб, котораго нельзя было достать, клюквенную эссенцию, бинты и водку. Сестра П. достойна великаго уважения: когда я ей сказала, что ее ожида­ет опасность, и надо ей выехать; ежели взорвут Николаевскую батарею, то каменьями засыплет 4-й бастион, - она просила как милости, что ежели средства не будет больных наших вывести, потому что очень трудные, то оставить ее с ними; она на все согласна, даже взлететь на воздух, лишь бы разделить участь своих раненых. - Она просила ее перекрестить, я это исполнила и не смела противиться ее святому желанию; но мне горько было,- я просила ее тоже перекрестить меня и вполне сочувствовала ее любви к Господу и ближнему своему. - Не теряя времени, я разложила все припасы на пол и сама поехала на Михайловскую батарею. На площади был хаос, мост уже рубили на части, корабли и фрегаты затоплены, город в пламени, черный дым клубится до облаков и взрывы везде потрясают землю. - Как тяжко пройти все эти испытания и быть свидетелем всего этого! Тут я встретила графа Остен-Сакена, который просил оставить сестру при его друге генерале М., потом спросил меня, как мое здоровье; видевши, что я едва ползла, он взглянул на надпись моего креста и сказал: истинно теперь «Ты еси Боже крепость моя». Все сестры глаз не смыкали и не ели, так были заняты - Сам Господь их подкрепляет, и я не в силах описать их труд и усердие.

От 9-го сентября. Успокоившись за счет раненых, возвратились мы домой; было уже за полночь; палатка моя была занята, я перешла к сестрам и кое-как улеглась до новых забот о родных для сердца Русскаго. - Недолго спали мы, с зарею пробуждена я была жалобными стонами у самых дверей палатки. То был умирающий г. М-ко; платье его было все прострелено, кровь лилась ручьями, он был ранен штуцерною пулею в грудь и умирающим голосом повторял: несите меня к сестрам; подобная доверенность незнакомаго стра­дальца тронула меня глубоко, я с сестрами соскочила с постели, оделась на скорую руку и дала ему лучшее место для последняго отдохновения; чрез час и эта палатка наполнилась привезенными с позиции; едва уложила я сего перваго, поспешила напомнить ему о принятии Св. Тайн и принять какие-либо его желания. - Трогатель­но было видеть последния минуты страдальца цветущих лет, боровшагося со смертию. - Он был ротным командиром, к нему пришло несколько солдат его роты, стали на колени пред его кроватью и плакали - пробудился от забвения, открыл глаза, протянул слабую руку, положил на голову одному из них, перекрестил его, приказал передать благословение всем прочим и едва слышным голосом сказал им: «Отрадно мне умирать за Русь Святую; завещаю вам, друзья мои, защищать всеми силами отчизну нашу». - Вскоре он скончался на моих руках и предан земле сестрами же.